Повесть «К жизни» в большей или меньшей степени не приняли как круги революционные, так и откровенно реакционная пресса. Положительные оценки были редки. Правда, критикой отмечалось, что новая повесть дает материал для изучения настроений эпохи. «Вересаев очень чутко улавливает разного рода общественные настроения, различные в творящейся вокруг нас жизни. Уловил он и эту апатию, и эту скуку, и это омертвение еще недавно столь живого организма... Вересаев как бы видит, что эта усталость, эта общественная апатия — только внешняя кора. Что под нею, в одних местах глубоко, но все же притихли живые ключи... которые еще недавно так бурлили на глазах у всех»,— замечал В. Боцяновский в «Литературных листках» («Новая Русь», 1909, 26 марта).
Вместе с тем рецензенты самых разных направлений писали, что по своей идейной направленности и художественным особенностям «К жизни» уступает повестям «Без дороги» и «Поветрию», но мотивы неприятия нового произведения В. Вересаева были различны у представителей борющихся лагерей русской общественной мысли.
Элементы мистики, биологизма, культ внесоциально толкуемой «живой жизни», естественно, вызывали возражения у тех, кто продолжал видеть в пролетарском движении залог успеха борьбы за новое общество. Н. На-ов в статье о сборниках «Знания» сожалел, что изображение революционных настроений рабочих оттеснено в повести «К жизни» на задний план «размышлениями на тему, что думает добрый интеллигент в этапе, когда ему не спится...» («Голос При- уралья», 1910, 11 августа).
В условиях торжества реакции пресса в основном предоставляла слово рецензентам черносотенных и охранительных убеждений. Идеи гуманизма, очевидное желание автора противостоять упадническим настроениям, господствующим в литературе, вызывали раздражение в либерально-реакционных кругах. «Современное слово» (1910 1/14 января), «Весы» (1909, № 5) и др. называли повесть «длиннейшей и скучнейшей», а самого автора — «идейно-жизнерадостным товарищем из первокурсных медиков», «совершенно безнадежным», «конченным писателем». С другой стороны, критиков правого лагеря радовал определенный отход писателя от социальных тем к постижению «темных влечений души» («Русские ведомости», 1909, 9 апреля). Они склонны были рассматривать повесть «протоколиста» марксизма В. Вересаева как симптом резкого изменения умонастроений в среде молодых революционеров и как свидетельство того, что революция зашла в тупик («Новое время», 1909, 10/23 апреля).
Это были, конечно, передержки, попытки использовать «живую жизнь» В. Вересаева в борьбе с революционными настроениями.
Пожалуй, наиболее объективная оценка повести «К жизни» давалась в статье Вл. Кранихфельда («Современный мир», 1909, № 5). Критик рассматривал повесть как «правдивую и вдумчиво написанную летопись интеллигентских настроений» тех дней. Вл. Кранихфельд убедительно вскрывал индивидуалистическую сущность таких мнимых революционеров, как герой повести Чердынцев. «Когда революционные волны пошли на убыль», Чердынцев «не поставил себе вопросов: почему не удалась эта работа, почему результаты ее нс оправдали его ожиданий и надежд?.. Вопрос: зачем жить? — вытеснил все остальные и завладел всем его существом», «возрождение Чердынцева произошло в плоскости чисто индивидуальных переживаний», и поэтому вересаевский лозунг «живой жизни» не может увлечь массы. Объективно повесть рисовала характерный для тех лет процесс «разобщения личности со средой». Это определяет ее большое познавательное значение.
На склоне лет писатель весьма отрицательно оценивал свою повесть, считая, что она «самая плохая из всех» его вещей, «неуклюжая, надуманная, неубедительная» («Записи для себя»). С этой излишне резкой оценкой трудно согласиться, да и сам В. Вересаев включал «К жизни» во все свои собрания сочинений. Однако ряд его конкретных замечаний о повести представляет несомненный интерес: «Не могу... принять упрека за то, что повесть написана взъерошенным, претенциозным языком, что я в ней поддался тогдашней «моде». Решительно все другое мое, относящееся к тому времени, написано обычным моим языком. Здесь же «поддался моде» не я, а герой моей повести, которая ведется от первого лица, в виде дневника. Мне пришлось даже ломать себя, чтобы заставить говорить моего героя языком, для того времени характерным.
...Я захотел все свои нахождения вложить в повесть, дать в ней ответы на все мучившие меня вопросы. Но... ответы эти для того времени и для выведенного мною лица были совершенно нехарактерны. Это были именно только мои ответы, для себя». В то же время В. Вересаев подчеркивал, что «повесть... в известной степени отражает настроения тогдашней молодежи и составляет неотделимое звено в цепи моих повестей, отражающих душевную жизнь «хорошей» русской интеллигенции» (Там ж с).
Сама же идея «живой жизни» оставалась для него неизменно дорогой не только как теория, но и как практическое средство самовоспитания, укрепления в душе радостного отношения к миру. В одном из писем 1928 года он писал: «Эх, вся эта угрюмость, отчаяние, неприятие жизни,— как они вдруг становятся чуждыми и непонятными, когда человек начнет дышать чистым воздухом полей, моря или гор, когда солнце начнет горячо ласкать его обнаженную «кожу». Вот говорите Вы о «духе», когда одним лучом солнца можно перестроить всю душу человека и жизненно-страшное сделать смешно нестрашным И как трудно утешать и поддерживать один «дух», когда ничем нельзя поддержать питающее его тело. И все-таки некоторым суррогатом может служить интенсивно осознанное убеждение, что страх и мрак жизни — не в ней самой, а в нашем восприятии. Мне лично иногда силою этой мысли удается встать выше идущего из нутра мрака и угрюмости». Б. Топиро, рассказывая о посещении В Вересаева в 1940 году и о его философско-эстетических взглядах, писал: «Хорошо живет тот, кто творит жизнь,— вот мое учение! — повторяет он по-русски это замечательное изречение Гете» («В гостях у писателя В. В. Вересаева».— «Ленинское знамя». Петрозаводск, 1940. 22 сентября).
По свидетельству В. Вересаева, «до известной степени прототипом доктора Розанова» был брат А. В. Луначарского — Платон Васильевич Луначарский, который, будучи сосланным в Тулу, вел там в начале века революционную работу.
Готовя повесть «К жизни» для Полного собрания своих сочинений в изд-пе т-ва А. Ф. Маркс (т. 4, СПб., 1913), В. Вересаев сделал небольшую стилистическую правку, несколько сократил рассуждения о «Хозяине» и «Властителе», снял тринадцать заключительных эпизодов повести.

Из примечаний Ю. Фохт-Бабушкина